Дружба — понятие круглосуточное, а иногда и экстремальное...
Этот материал специально для Belarusfree.org написал друг Владимира Мулявина, заслуженный деятель искусств Беларуси, лауреат Национальной премии “За духовное возрождение” искусствовед Борис Крепак. После смерти известного Песняра многое проявилось: друзей у Мулявина прибавилось, «Песняры» клонировались, лучший солист мулявинского коллектива Леонид Борткевич издал книгу с чужими воспоминаниями под своим именем… Суды и людские пересуды сопровождают имя Мулявина до сих пор.
Итак, две даты: 12 января 1941 — 26 января 2003. Это годы жизни Владимира Мулявина. И год — как его нет с нами. Впрочем, не так.
Мне повезло. Я знал Володю, “Мулю”, как называли его близкие приятели, последние 9 лет его жизни достаточно хорошо, чтобы иметь право написать о нем несколько страниц воспоминаний. Правда, мы общались с ним больше в пространстве сугубо человеческих, семейных отношений, чем, скажем, на профессиональном музыкальном поле, хотя я, конечно, бывал и на концертах “Песняров”, и на их репетициях в интернате глухонемых в Севастопольском сквере, и в “песняровском” штабе на втором этаже филармонии.
Мы не были близкими друзьями в привычном смысле этого понятия, потому что таковых у Мулявина просто не было. Это потом, после его смерти, они вдруг появились: впрочем, так было всегда и везде после ухода выдающихся людей. Володя сам мне говорил: “Понимаешь, в нашем мире очень мало друзей, и это нормально. Я так думаю не потому, что ставлю себя высоко. В шумных компаниях, застольях, как ты заметил, я кажусь окружающим скучным, малообщительным, потому что ухожу в себя, оставаясь как бы наедине со своими мыслями. Это понимают не все. Иначе говоря, друзей “не–разлей–вода” у меня, в сущности, нет. А что касается приятелей, коллег и просто добрых знакомых, по которым иногда очень скучаешь, то их — море. Но и с ними теряю быстро контакт, когда с головой ухожу в работу. Поэтому с некоторыми, даже с близкими людьми, не удается встречаться по году и более. Хотя считаю, что счастлив тот, кто имеет хотя бы одного друга, истинного друга. Думаю, что человеком, который по–настоящему меня понимал, был Валера Яшкин. В юности в Свердловске крепко дружил с Русланом Баженовым. Светлая им память…”.
И все же благословен миг, когда в начале 1962 года на перроне минского вокзала с чемоданчиком в руке появился этот юноша из Свердловска и с удивлением обнаружил на вокзальном здании в слове “Мiнск” букву “i”: до этого был уверен, что в Белоруссии все говорят и пишут только по–русски. А потом, забыв чемодан, на некоторое время отлучился из очереди на такси. Когда, растерянный и обескураженный, вернулся в очередь, глазам не поверил: чемодан на месте! В какую же страну он приехал?
С этого времени начинает постепенно разворачиваться мулявинский “сюжет созидания”, сюжет сотворения собственного мира, своего “я” как творческой индивидуальности.
Служба в Советской Армии, тут же, рядом с Минском, в Уручье, и первые месяцы после “дембеля” — это встреча с единомышленниками, будущими первыми “Песнярами” — В.Яшкиным, А.Демешко, Л.Тышко, В.Мисевичем, В.Бадьяровым, переезд брата Валерия из Сибири в Минск, тоже будущего “песняра”. В результате — рождение музыкальной бригады “Лявоны”. А 1 сентября 1969 года они собрались на репетицию уже в качестве “Песняров”.
Через год — блестящая победа на 1У Всесоюзном конкурсе артистов эстрады в Москве, и, до того никому неведомое красивое слово “Песняр” начинает прочно входить в обиход всего музыкального мира Советского Союза. Именно в этот период появляются первые мулявинские “песняровские” шлягеры “Александрына”, “Завушнiцы”, “Белая Русь”, “Касiу Ясь…”, “Ой, рана на Iвана”, “Як я ехау да яе”, “Рэчанька”, “Купалiнка”, “Забалела ты мая галованька”, “Зязюленька”. И — первые гастроли “от Москвы до самых до окраин”, затем — по Европе, Америке и чуть позже — по Индии, Западной Африке, Мексике, Кубе, Никарагуа. И опять — США, и опять — Европа. И везде — аншлаги.
Творчество Мулявина всегда было как бы “на выходе”: вот он сам, на сцене, с гитарой или без, колоритный, неисчерпаемый, неповторимый, имеющий право как угодно импровизировать в своем репертуаре и искать, на диво всем знатокам музыкальной классики, самые рискованные формы своих программ.
Как–то раз, во время одной беседы, я сравнил Мулявина с Бэмби. Он удивленно посмотрел на меня из–под козырька своей знаменитой кепки: “Бэмби? Это из сказки, что ли? А я–то причем?”. А я ему процитировал по памяти фрагментик из “Лесной притчи” Ф.Зальтена: “Он появился на свет в дремучей чащобе, в одном из тех укромных уголков леса, о которых знали лишь искомые обитатели. Он родился оленем. Его звали Бэмби”. И добавил, что это история одиночества. История превращения изгоя в вожака, ушедшего из стада не по слабости, а, наоборот — от переизбытка силы и знания…
Володя долго молчал, потом неспешно закурил трубку и задумчиво произнес: “Д–а–а…Может, ты и прав… Достань мне эту книжку”. Книжку я не достал, но уже в больницу, в лечкомиссию, где он тогда лежал с почками, принес ему другую — два тома сочинений Сергея Довлатова, от которых он пришел в восторг. И все просил рассказать о моих встречах с Сергеем во времена нашей бурной ленинградской студенческой молодости.
В этой связи должен сказать, что Мулявин отнюдь не замыкался только на музыке.
Он любил поэзию, особенно Купалу, Есенина и Волошина, Пушкина и раннего Маяковского, по много раз перечитывал гашековского “Швейка” и джеклондоновского “Мартина Идена”, интересовался живописью Сальвадора Дали и скульптурой Эрнста Неизвестного (его выставку он увидел в Нью–Йорке), хотя в изобразительном искусстве считал себя профаном; с удовольствием смотрел старые советские фильмы и ленты Тарковского, а также некоторые полузабытые трофейные картины, от которых, по его словам, “веет щемящей ностальгией по детству, по чему–то давно ушедшему в небытие”.
А о музыкальных пристрастиях — Моцарт, Чайковский, Рахманинов, Гершвин, Паркер, Стравинский, Скрябин — нечего и говорить. А еще Марио Ланца и Сергей Лемешев. И — Сметанкина (“жаль, что забыли эту дивную певицу”). И — Джо Коккер.
Любимый цветок — красная роза (“мечтаю вырастить ее на своем дачном участке”).
Из животных — лошадь (“когда будет возможность — обязательно куплю”).
В людях он больше всего ценил ответственность и искренность. Терпеть не мог лжи: “ложь сводит меня с ума, независимо от того, от кого она исходит — от женщины или от мужчины. Меня достаточно много обманывали в жизни, и я знаю, что это такое”. А больше всего боялся апатии: “Это опасно, если она приходит. А приходит она ко мне периодически раз в год. И я стараюсь ей не поддаваться. Заставляю себя работать, если не в музыке, так в чем–то другом”.
Игорь Лученок рассказывал, что когда Володя однажды послушал в филармонии концерт Святослава Рихтера, сказал Игорю с сожалением: “Оказывается, я ничего не умею…”. И это было в его характере — говорить правду. А ведь он был народным артистом СССР и Беларуси, заслуженным деятелем культуры Польши, заслуженным деятелем искусства Крыма, кавалером ордена Франциска Скорины, обладателем самых престижных призов и дипломов международных музыкальных фестивалей. Голова закружится!
Но он не считал, в отличие от некоторых коллег по искусству, что, занимаясь музыкой, выполняет “священную миссию”. И его никогда не смущало то обстоятельство, что у него не было диплома об окончании даже среднего музыкального училища. В члены Союза композиторов СССР был принят в середине 80–х “в виде исключения”…
В “Орестейе” Эсхил, если помните, вложил в уста Агамемнона фразу о том, что умеренность — лучший дар богов. Позволю себе с ним не согласиться: умеренность и ограниченность, заранее разработанные (даже гениально) схемы и правила убивают живое творчество. Мулявина невозможно вложить ни в какие готовые схемы, его рост как художника шел всегда изнутри, как бы спонтанно, стихийно, неистово, не по академическим правилам
“музыкального общежития”.
Я мало что смыслю в теории музыки, но однажды (дело было зимой 1997 года, когда мы почти целый день провели вдвоем) попытался что–то выспросить у Володи по поводу этой самой полифонии. И в ответ услышал монолог о том, что когда–то многоголосие полифонической музыки называли контрапунктом или “нота против ноты” и что его высшей формы является фуга и что… Я попытался что–то записать в свой блокнот, но он остановил меня с улыбкой: “Не занимайся ерундой…Попросту говоря, контрапункт есть простая хорошая мелодия, только сопровождаемая еще одной или двумя–тремя и так далее дополнительными мелодиями, которые звучат одновременно. Понятно?”. Тогда мне стало как будто понятно. Но сейчас не очень уверен, что правильно изложил суть того давнего разговора на кухне Володиной квартиры на улице Беды, 13.
Он умер 26 января 2003 года. Перед своим последним Новым годом в московском госпитале имени академика Бурденко успел с навестившим его Игорем Лученком оговорить содержание нового альбома–диска под названием “Произведения Игоря Лученка в исполнении ансамбля “Песняры”. Лицензия ЛБ №195 была выдана Республиканскому унитарному предприятию интеллектуальной собственности “РУПИС” спустя два дня после кончины Владимира Георгиевича.
Борис Крепак