Избранные отрывки из новой книги «Песняры» Владислава Мисевича
Настроил всех против одного
Однажды Володя под влиянием Лиды Кармальской загорелся идеей принять на работу пианиста из Киева. Очередей к нам еще не выстраивалось, да и музыкант был хороший. Вот только если закрыть глаза на его моральные качества и нетрадиционную ориентацию... Те, кто знал о них, отговаривают Мулявина: не сработаемся! А он уперся: мол, чутье подсказывает, как поступить. Тогда, каюсь, настроил против соискателя весь коллектив. Мог я так делать или нет? Не знаю, но чуял (может, по армейскому опыту): на пользу «Песнярам» такой специфический кадр не подойдет, станет разрушать коллектив, будь он хоть трижды виртуозом. И Володе пришлось согласиться с общим мнением. Правда, со мной он после такого саботажа два месяца не разговаривал, а когда вернулись к этой теме, в пылу спора метнул в меня нож. Спасла тогда хорошая реакция.
Сколько брал «высокооплачиваемый скрипач»?
Выгоднее всего в ансамбле какое–то время работалось новичкам–инструменталистам, особенно — на «непрофильных» инструментах. Если вокалист, гитарист или пианист выучивали партию по нотам предшественника либо вообще прописывали свою, а дальше бросались в бой, то для тромбониста и трубача поначалу просто не было партий в песенном отделении (да и в крупной форме всего несколько кусков под них). Поначалу им даже показывали пальцем на места в нотах, где им надо было вставить партии в песнях текущего репертуара — сочиняйте! В итоге они были трижды в день в постоянном напряге, а остальным вроде как и не обидно: на свои 66 рублей за концерт эти пацаны худо–бедно «надували». Короче, не было в Союзе понятия сессионных музыкантов!
Но самая невероятная халява с заработками, конечно, досталась Чесику Поплавскому (с ним Леня Борткевич раньше выступил в «Золотых яблоках», вот и привел приятеля на место Бадьярова). Поплавского принимали в состав как скрипача, кстати, с хорошим звуком. (Что касается вокала, то второй нижний голос вдобавок к Тышко, который и так справлялся, — казалось бы, перебор в «кошатнике», но и хуже не стало.) Готовых партий, естественно, — ровно ни одной. Так что первое время он выступал в более чем «оригинальном жанре». Концерты начинались выходом Борткевича и Кашепарова с колесными лирами. К ним и приписали Чесика: они крутят свои «мясорубки», малую и большую, а он на скрипочке тянет аж минуту. После этого Поплавский уходил за кулисы и ждал два часа следующего концерта. За каждый выход Чесик получал те же 66 рублей, как и все («Песняры» как раз успели зарядиться по дворцам спорта), — то есть по 200 рублей в день за шесть минут работы. Мулявин в своем остром стиле сказал на следующий день после дебюта Поплавского: «Чесик — один из самых высокооплачиваемых скрипачей в Советском Союзе». И правда: получал, как Ойстрах, только не за концерт, а за одну ноту.
Фото Сергея Лозюка
Кто не был поскромнее — прессовал
С чем действительно было сложно бороться, так это с проявлениями звездной болезни. Пусть и не повальными, относившимися к личным моральным качествам отдельных артистов, в основном тех, кто помоложе (и это, наверное, самые острые углы разрыва поколений в «Песнярах» на то время). Да и Володя Мулявин своим примером таким вещам не давал ход: лучше поскромнее, чтобы никуда не влипнуть, не оказаться в некрасивой ситуации. (А я его позиции держался и держусь: да и мне ли или кому–то другому из «Песняров» рядом, скажем, с тогдашним Кобзоном изображать из себя звезду?) Да, со временем Мулявин понимал свое значение на эстрадном Олимпе, но не строил на этом общение или работу. Будто мы все те же пацаны из ансамбля БВО или оркестра. И если люди вписывались в такой «устав», работали долго, ну а чуть начинали «звездить», находился адекватный ответ внутри коллектива.
Помню, как дважды ставил на место зарвавшихся по просьбе Мулявина. Да какое там по просьбе — он сквозь зубы цедил: «Идите объясните доходчиво!» Значит, донельзя достали. Ну а коль змеиного «шипения» тебе мало, не дошло с первого раза, тогда получай взбучку. Так, сначала с Колей Пучинским устроил темную и хорошенько прессанули приборзевшего от первой же славы молодого вокалиста. На следующий день он уже не помнил о своих амбициях и ходил шелковым. Недолго, конечно, но все–таки. А лет пять спустя повторял «операцию» с только пришедшим его коллегой. Правда, в помощь позвал уже Шурика Демешко, чтобы «общественное порицание» не встретило решительного отпора, который в случае стычки выдержать было под силу только мощному Шурику.
ФОТО ПЕТРА КОСТРОМЫ
Один — «солист», другой — со жвачкой
Еще один музыкант брал гитару и шел в фойе, ко входу в зал, «клеить» девушек (причем в ансамбле на гитаре толком и не играл — так, для вида на фото подержал). А во время своих первых концертов этот кадр пытался жвачку жевать. Мулявин только хватался за голову: «Ну, опять!..» Потом не выдержал и прямо «с трассы» отправил его домой...
Однажды Володя еле дождался конца съемок телепрограммы гениального, на мой взгляд, актера Ролана Быкова. Причина — следующий диалог уже с другим нашим артистом: «Представьтесь, пожалуйста», — говорил Быков. — «Борткевич Леонид». — «А кто вы?» — «Я — солист ансамбля». Слово «солист» Мулявин не пропускал: «Какой солист, если у нас ансамбль? Вокалист — пожалуйста, исполняй свои вокальные партии...»
Как Борткевич плюнул на «школу Корбут»
Но проявления «солизма» нет–нет, а возникали. Особенно после женитьбы Лени на олимпийской чемпионке Ольге Корбут. Закончив космически успешную карьеру в большом спорте, она зачастила на репетиции «Песняров» — применять творческую энергию. Помню случай, когда мы вдвоем с Мулявиным вошли в пустой зал Дворца спорта на репетицию. Но просто обмерли у дверей: Оля «учила» Леню петь «Веранiку». Несколько раз они проходили финал: солист нарочито мягко, даже сексуально, снимал микрофон со стойки перед последним распевом «Веранiка–а–а...», глазками и губками играл. Ну а мы с Володей в глубине зала только посмеивались: ну кто этот «цирк» заметит в огромном дворце? Помню, Борткевич еще и замечание получил от Мулявина за самодеятельность.
Но все–таки во время концерта Оля оказалась в первом ряду, а Леня решился опробовать задумку. И вот солист подходит к стойке, обхватывает микрофон и пытается его плавно, как научила Оля, вытянуть из держателя. Вот–вот надо петь, а Леня все сражается со стойкой, где несмазанный микрофон застрял намертво. В итоге Борткевич плюнул на «школу Корбут» и затянул по старинке: «Веранiка–а–а...» И пел–то он, несмотря на всю суету, великолепно! Ну а творческие идеи, свои и Ольги, Леня перенес в свою дипломную постановку в ГИТИСе. Может, там эту «самодеятельность» и восприняли, не знаю...
Свидание с Пугачевой
За границей мы частенько пересекались с советскими артистами. Скажем, Канны запомнились и совместным выступлением с Аллой Пугачевой. Это была ее вторая «загранка», и поставили Аллу в жесткие рамки: нет своего состава, часть песен запретили исполнять. В общем, попросила «Песняров» подыграть. И на репетициях выжимала из нас по максимуму. Помню, как подходила к Володе Николаеву на репетициях (а они когда–то вместе работали в ансамбле «Новый электрон») со словами: «Тут надо так и так, Вова, это тебе не Липецк». Пыталась быть «примой» и в «Песнярах». Мы, конечно, тогда вежливо улыбались: что скажешь такой очаровательной Аллочке? А вот в публичные признания Лени Борткевича о «служебном романе с Пугачевой», да еще и в Каннах как–то не верится: Алла тогда стояла на распутье между «Веселыми ребятами» и сольной карьерой... Тогда уж и у меня было почти свидание с Аллой! Перед перелетом в Канны артистов в парижском аэропорту имени Шарля де Голля встретил нас советский дипломат. Он предложил занять время ожидания экскурсией по Парижу. Отказались почти все, кроме Пугачевой, Толи Гилевича и меня. Так что снимались у Эйфелевой башни только мы втроем.
«Музыкантище» из спецроты
В начале 1965–го (а это почти середина трехлетней срочной службы) я познакомился с Володей Мулявиным. От общего приятеля пианиста Игоря Жуховцева не раз слышал: «Тебя надо познакомить с Мулявиным из окружного ансамбля. Такой музыкантище!» А Игорь изначально служил с Володей (соответственно и с Валерой Яшкиным, призванным годом раньше Мулявина, и Леней Тышко) в Уручье под Минском в одной роте — роте самодеятельности, как ее называли. Призванным на срочную службу профессиональным музыкантам к полной загрузке по военной части добавляли там занятия на инструментах. Тышко и Яшкин, которые всю службу прошли в этой роте, рассказывали, что житуха в ней была непростая — на халяву не проскочишь. Счастливчиков из роты перехватывали в ансамбль песни и пляски, как Вову, или в наш оркестр, как Игоря.
С чемоданчиком и без намека на усы
Ну, а встреча моя с Мулявиным состоялась, считай, случайно. В гардеробе Дома офицеров, где наш квартет играл по четвергам, субботам и воскресеньям в Голубом и более просторном Колонном залах. То ли в перерыве, то ли перед началом Жуховцев задержал меня на месте, а сам остановил спешившего куда–то молодого человека с чемоданчиком. Оказалось, это — тот самый Володя Мулявин. Большие глаза, уже наметившиеся залысины и никакого намека на знаменитые усы. Видимо, давать какие–то характеристики–впечатления сверх того — дело опасное: все равно на них будет отпечаток проведенных в одной упряжке лет и моего восхищения Вовиным талантом. Но что точно — Володя казался взрослее типичного срочника. Тем более в 1964–м парней моего 1945 года призывали поголовно, а с ними — военнообязанных постарше. Так попал на службу Мулявин 1941 года рождения, а после закрытия военной кафедры — и многие консерваторские ребята. Ну а пока Игорек представлял нас друг другу, я понял, что чемодан — это самодельный усилитель (потом узнал, что Вова частенько носил его с собой с репетиции на репетицию).
ФОТО БЕЛТА
Деревенский мужичок так зажигал!
Мулявину как руководителю предстояло определять творческое будущее коллектива. Наверное, на стыке всех этих фактов и появился эксперимент с белорусским языком, а потом и с белорусским фольклором. Да, пока еще только эксперимент. Но и не заинтересоваться этой темой Володя не мог. Уже не один год он жил в Минске, конечно, оценил красоту и мелодичность «мовы», самой манеры пения. Я вот, к примеру, сразу для себя отметил: запоет белорус — и его безошибочно узнаешь среди других славян по каким–то тонкостям, которых и словами не передать. Кстати, самым большим открытием в допесняровском познании белорусской культуры оказалась телепередача, которую я увидел еще в казарме на единственном черно–белом телевизоре. На экране деревенский мужик мастерски играл на скрипочке. Да, мой отец играл на мандолине и скрипке, но такое музицирование казалось доступным только городскому человеку. А этот мужичок так зажигал! Я подумал тогда: что–то тут по–другому, народ — совсем не такой, сохранил мягкость даже после войны, где белорусы столько горя хлебнули. Видимо, сопоставлял подобные факты и Мулявин, потому и захотел здесь жить. Вот на такой благодатной почве в репертуаре нашей бригады появились пока что на птичьих правах (мы же петь права все еще не имели) прекрасная лирическая песня «Ты мне вясною прыснiлася» уже классика Юрия Семеняко и Володина обработка народной «Чаму ж мне не пець?» Первая, эстрадная, — прекрасный городской романс, который возник на сплаве с деревенским мировоззрением, а фольклор осовременился рок–звучанием. Оказалось, обе вещи — на десятилетия!
Родной свист
Ну а первой по–настоящему популярной обработкой стала «Касiў Ясь канюшыну». До сих пор ни один концерт без нее не обходится. И «Яся» едва ли не чаще всего в «Песнярах» переаранжировали: появлялись новые лица или новая аппаратура — жди свежей версии. Например, «косьбу» во вступлении заложил Володя Мулявин, движение руками и гитарами изображать договорились на репетиции, а вот свист от взмаха появился попозже. Его предложил имитировать Леня Борткевич буквально сразу после своего появления в «Песнярах». Даже удивительно, как мы сразу не додумались: весь сам текст подсказывал! Правда, с этим «неканоническим» свистом Мулявин здорово рисковал. Фольклористы и без того сразу скривились на крамольный рок–н–ролльный ритм, а уж это — просто красная тряпка! Но в залах — «скандёж». А на сцене указом для Вовы были не критики, пусть и самые маститые, а только публика. Так свист и прижился, даже спустя 45 лет он как родной в «Касiў Ясь канюшыну». Вроде мелочь, а без нее вряд ли о песне вспоминали бы не то что сейчас, а даже через пару лет. Скажем, когда мультфильм «Ну, погоди!» выходил. И ведь одна короткая сцена, когда волк едет на комбайне под «Яся», но она на несколько поколений вперед продлила память об ансамбле.
ФОТО КОНСТАНТИНА ПАРФЕРОВА
За название так и не рассчитывались
В июле 1970–го возникла неожиданная проблема. На гастролях в Пинске Володе Мулявину позвонили из филармонии, поинтересовались подготовкой к Всесоюзному конкурсу артистов эстрады. А потом сообщили: в Министерстве культуры республики (чуть ли не сам министр Михаил Минкович) подумали, что ехать на всесоюзный конкурс с таким названием — курам на смех. Почему, собственно, «Лявоны»? Слишком простонародно, что ли. Чуть ли не дурачки! (В народе говорили даже, что переименовывали нас потому, что Лявон — это по–русски Леонид, что могло напоминать о Брежневе.) В общем, «шапку» надо сменить! Володя напомнил, что была «Лявонiха», а в ней появились «Лявоны». Но вопрос ставили ребром: или мы едем с другим названием, или не едем вообще. Конечно, вариант не ехать не обсуждался. Володя созвал всех, рассказал о ситуации, мол, это звоночек, все пошло по–серьезному. И поручил Лене Тышко и мне искать название. Где? Да хоть в библиотеке! Почему выбор пал на Леню? Потому что белорус, знает язык, понимает его нюансы. А на меня... Наверное, чтобы точно нашли: я за дисциплину отвечал. В сборнике Янки Купалы Тышко выловил стихотворение «Песняру–беларусу». Там и зацепились за слово «песняр». Все! Другие варианты и не рассматривались! Нам и хотелось, чтобы название отражало национальный колорит (тут повезло с обоими «именами»). Ну и чтобы любого из артистов могли назвать одним словом: «Там пошел «лявон»! или «А вы не «песняр»?».
Устроил новый вариант и Мулявина, и дирекцию филармонии. Ведь они, чтобы помочь нам справиться с задачей (или поторопить), даже конкурс объявили с денежной премией в 30 рублей! Варианты там были в духе «Веселые голоса», «Орлы», «Полесские зубры» даже. Правда, обещанные призовые «изобретателю» нового имени Лене Тышко так и не перепали. Может, забыли заплатить?
Гурченко в оркестровой яме
В советское время считалось: высокий результат на серьезном конкурсе — гарантия успешной многолетней работы. Это теперь проще заплатить, а тогда информация обновлялась медленнее, не было так называемых конкурсных артистов, количество звезд не зашкаливало. Значит, разговор шел о талантах, о подготовке, о придирчивом подборе. Ну а коль ты лауреат — иди на сцену и держи экзамен перед залом! А конкурс принес четыре «железобетонные» гастрольные программы на всю жизнь: Роман Карцев и Виктор Ильченко (правда, вместе со Жванецким они и раньше светились на серьезных сценах), Евгений Петросян (он уже лет с девятнадцати работал конферансье в оркестре Утесова), Лев Лещенко (артист, в Москве хорошо известный ко времени состязания) и «Песняры». Уже в те дни интерес был громадный. Помню заключительный концерт после фестиваля: в зале сидел весь московский бомонд. Вместе с другими зрителями оказалась в оркестровой яме, к примеру, уже известная лет пятнадцать Людмила Гурченко. Нам это недавно рассказал наш давний друг Юрий Маликов из «Самоцветов», который только–только после консерватории тоже оказался на этих «ВИП–местах». А знаете, почему они там теснились? Мест не было, а билеты даже звезде уровня Гурченко было не достать! Так что интерес к новой музыке, к свежим именам утолило в какой–то степени телевидение. И финал конкурса, и этот концерт по его итогам смотрел, как нам казалось, каждый. Во всяком случае, узнавать стали сразу.
Перед первым сольником высадили дубовые двери
Первый сольник после московской победы «Песняры» отыграли не в Минске, а в Гомеле — во Дворце железнодорожников. В принципе, гастроли по всей Гомельской области планировались до конкурса, правда, еще для всей бригады Мицуля, в которой мы состояли. Вот и поехали все вместе, но приоритет теперь уже был на нашей стороне. Настолько, видимо, что дубовые двери гомельского зала просто высадили. Казалось, творится что–то невообразимое! Прежде с такими проявлениями ни мы, ни кто–либо из бригады не сталкивались. Исступленные зрители на концертах? Ну, это из кинохроники, которая предваряла художественные фильмы. Помню, звучала композиция The Beatles под беснующуюся толпу, мол, их нравы. А пару лет спустя в Праге советские дипломаты рассказывали на приеме в посольстве, как сходила с ума толпа на концерте The Rolling Stones. Но это же там, у них, а тут вдруг Гомель отличился!
«Ой, рана на Йвана» точно для вас! Передай Муле!»
Не думаю, что Мулявин приехал с Урала настолько захваченный фольклором. Раз из училища его выгоняли «за преклонение перед Западом», то Володя уж точно не считал балалайку абсолютным авторитетом и к пожизненному месту в оркестре народных инструментов не стремился. А что его, не белоруса, зацепило в местном фольклоре, какую, может, и не до конца ему самому ясную перспективу он почуял в новом прочтении народной песни? Вова никогда не делился со мной этим «секретом», а я не лез к нему в душу с расспросами. Зато интерес к народной теме поддержал известный минский джазовый музыкант, контрабасист Бронислав Сармонт, который руководил ансамблем ресторана гостиницы «Интурист». Он рассказал мне о песне «Ой, рана на Йвана»: «Это точно для вас! Передай Муле!» И мудрый Броник попал в точку. Получился шедевр, совсем не попсовая вещь с шикарными повторами на разные голоса в хоре! Потом так же в цель попал и сам Володя, обработав песню «Забалела ты, мая галованька». Получился отличный концертный номер для артистичного Шурика Демешко, который нравился зрителям.
Перекрасились, чтобы смахивать на белорусов
ФОТО ПЕТРА КОСТРОМЫ
Как–то сразу стало очевидным: к содержанию нашей музыки надо добавить внешней органики. Нас эти вопросы тогда очень волновали: как запомниться зрителю, похожи ли мы на ансамбль в принципе, не выглядим ли глупо, когда поем по–белорусски? А раз специалистов по имиджу в Советском Союзе не было, оставалось анализировать образы артистов в Минске или в Москве и надоедать старшим товарищам с опытом на эстраде: «Дайте совет!» Правда, с учетом того что в Минске «старшие товарищи» по–прежнему ожидали, когда мы навернемся, идти советоваться и не хотелось. Потому–то можно сказать, «Лявоны», а затем «Песняры» все делали интуитивно — так, как понимали, и не боялись этой своей неуверенности, не стеснялись. Пусть даже подход этот примитивный и самодеятельный. Но уже «Лявоны» отличались от своего безымянного прототипа в «Лявонихе». Появилась песня для начала концертов о том, что «себя мы «Лявонами» назвали». Лида Кармальская накупила перекиси водорода и перекрасила нас (в обязательном порядке и по общему решению) из русых и темноволосых в пшеничных блондинов. Причем еще пару лет следили, чтобы темные корни не проступали — скажем так, пока не надоело. Наверное, пока не убедились окончательно в своих музыкальных и вокальных преимуществах. Так что мы и на цветной телесъемке из Сопота пшеничной масти, и на обложке второй пластинки в этноинтерьере (из той же съемки кадр пошел на импортное издание первого диска). До сих пор смотрю на эти кадры и не верю: как я, вчерашний дембель, после 8 лет в армии согласился на этот цирк? А Мулявин, которому набегало под тридцатку? И даже шепоток «вот крашеный мужик пошел!» не смущал: до того хотелось смахивать на расхожий типаж белорусов — чтобы за версту узнавали! Да и на артистов хотя бы походили в придуманном нами же образе. (А теперь это типаж белоруса на постсоветском пространстве: светловолосый статный хлопец с пышными усами, а еще и поет — это не прежний угнетенный «пан сахi ды касы», как в стихах Янки Купалы. Тем более кое–кто в ансамбле — приезжие, значит, «боевой окрас» помог войти и в национальную тему.)
Несгибаемые усы
ФОТО СЕРГЕЯ ЛОЗЮКА
История с усами началась совсем не из–за того, что артистов в те годы частенько било током прямо на сцене. (Наверное, кому–то из песняров надоело отвечать на «усатый вопрос», вот и пошла в народ байка.) Просто Володя Мулявин однажды... отпустил усы. Может, он и сразу подметил, что у песняров Купалы и Коласа — тоже усы, вот и решил соответствовать образу. (Правда, в Украине из–за усов Мулявину тут же приписали сходство с Шевченко!) А за ним и остальные подтянулись как бы невзначай. Ну а с первой популярностью ансамбля появилась мода на усы, «как у «Песняров». В Запорожье мы увидели газетную карикатуру на эту тему: приехали во Дворец спорта усатые «Песняры», а зрители в зале, поклонники — тоже сплошь усачи. Правда, для себя почти в начале этой темы я попросил сделать исключение. Играть на саксофоне или на флейте усы не мешали. Я честно пробовал их отрастить — получалось жиденько. Колоритных усов, как у Володи Мулявина, Лени Тышко, Валеры Яшкина, или хотя бы стильной растительности Шурика Демешко не было и близко. Да и не загибались мои усы никак...
Кстати, усы — единственное из внешнего вида ансамбля, на чем не заостряли внимания партработники, когда промывали мозги перед загранками или за что–то чихвостили. Наверное, считали их признаком этнографическим. Хотя и для нас, и для поклонников усы поначалу выглядели еще и каким–то минимальным выражением свободы. Правда, когда из все–таки выдержанных, как на записи «Темной ночи» в ноябре 1970–го, они становились слишком уж приметными, возникали претензии. И однажды Володю так заклевали то ли в парткоме, то ли на телевидении, что на съемку он пришел с укороченным вариантом усов — подбрил их так, что осталась растительность только над губами. Злой был как черт, зато этим компромиссом отвел, быть может, больший удар от ансамбля: охотников прижать хвост строптивому ансамблю всегда и везде хватало. Так что даже удивительно, что белорусские редакторы в конце 1970–х пропустили на экран Мулявина с шикарной бородой! Обильная растительность, конечно, была Володе к лицу, но для съемок в Советском Союзе такой образ в общем–то «не одобрям–с». (Хотя на минском телевидении и вправду вольности порой прокатывали: то борода у Вовы попала в кадр, то он с гитарой вдруг пойдет по павильону, чего в Москве никогда не позволили бы.) Ну а после перестройки небритостью щеголяй сколько хочешь: тут и Дайнеко с Пеней отличились, а после гастролей в Африку и сам Мулявин. А я так и «пропеснярил» безусым.
ФОТО МИХАИЛА МАРУГИ
Если пришли — значит, заберете
Когда с лирикой и героикой определились, Володя стал искать народный голос. Мы прослушивали Толю Кашепарова по рекомендации Бронислава Сармонта, руководителя ресторанного коллектива, где Толя пел по вечерам (а Сармонт уже отметился в истории «Песняров» — «подогнал» нам «Ой, рана на Йвана»). Причем Броник сватал нам Кошу (и не один год — еще со времен «Лявонаў») очень своеобразно. С одной стороны, держался за него, а с другой — понимал, что «Песняры» — это предложение, от которого не отказываются. Помню такие разговоры с Броником: «Я же знаю, что вы его заберете. Услышите — и заберете. Жалко, но я же не могу его привязать». Мы Сармонту перечили: «Броник, откуда ты знаешь? Мы же даже не заглядывали еще в «Интурист»!» А он нам: «Знаю, я взрослый человек! Если пришли — значит, будете забирать, тем более вам голос нужен». Так и вышло. Когда пришли в ресторан и услышали голос Толи, спорить с Броником уже никто не решался. И когда пришел Мулявин, ему этого с лихвой хватило для приглашения Толи. А мое личное впечатление? Какой же у него необыкновенный голос — таких не бывает! Но это был снова природный дар, как и у Лени Борткевича, еще один великолепный самоучка без консерваторий — студент минского политеха.
Грустный повод для лучшего соло
На пять лет опоздала запись потрясающей «Перапёлачкi». А ведь как тонко, с потрясающим чувством формы, результата Мулявин прочувствовал эту композицию! Не боясь длиннот, Володя прочел магические повторы «Ты ж мая, ты ж мая перапёлачка...» так, чтобы и свое слово в музыке сказать, и возвести эту древнюю песню до вершин философии быта. Отсюда и органика в репризах, и драматизм в распевах. В принципе, «Перапёлачка» — доказательство, что для полотна–размышления нужен талант, как у Мулявина в лучшие годы. Кстати, совершенно естественно вошла в пьесу и первая для ансамбля импровизация флейты (их, кстати, не так уж много было, хотя это куда более песняровский инструмент, чем саксофон, флейта приятно звучала с белорусским языком). К ней я не делал заготовок. Каждый раз на концерте пробовал играть по–новому. Конечно, неудач оказывалось больше... А острее всего запомнил исполнение на ялтинском концерте, который «Песняров» заставили отрабатывать в день гибели Валеры Мулявина. И было все написано не для тех обстоятельств, а от их гнета на «Перапёлачцы» плакали и мы, и весь зал. Никогда больше не играл свою партию с таким воодушевлением — предел моих возможностей.
Валеру убили, а вы — не будоражьте
В общем–то с милиционерами мы дружили и дружим. Но хватало и серьезных встреч. Первая из таких, не по дружбе, а по службе, как раз и была в июле 1973–го в Ялте. Тогда погиб Валера Мулявин. Прямо в день переезда из Севастополя нам поставили три концерта в ялтинском Чеховском зале, на завтра — еще два. Так что день рождения Коли Пучинского вечером отмечали символически — по рюмочке и разошлись. Володя Мулявин отправился в хорошую гостиницу «Ореанда», куда его одного поселили еще днем. Остальные — в старый отель к Морскому вокзалу. Кто — ночевать, а кто и за вещами, ведь переселить в гостиницу получше обещали всех, когда освободятся номера. Правда, я и переезжать уже не хотел — хорошо проводил время с девушкой. Зато Валере Мулявину нашли место в «Ореанде» уже к вечеру, и после концерта он сказал, что пройдется от зала до гостиницы. На том и расстались навсегда. Часа в четыре ночи ансамбль разбудила милиция с новостью: Валеру убили! У Володи Мулявина земля из–под ног ушла, удар под дых для всех нас, полная растерянность, но вечерний концерт нам никто не отменял. Наоборот, выступайте! Припомнили еще скандал в Волжском, даже пьяный дебош артистов за причину случившегося всерьез считали. Короче, топтали Володю морально, а у него в голове одно: брат родной, который за отца был, в морге лежит... Конечно, «Песняры» выступили. Кто со слезами на глазах, кто с комом в горле. Нельзя же общественность будоражить. Но выглядело все это профессионально, без срывов, хотя и по ту сторону сцены многие ялтинцы и курортники уже знали о происшедшем. И за то, что никто не улыбался со сцены, никто не упрекнул.
ФОТО СЕРГЕЯ ЛОЗЮКА
Как Жинович исполнил мечту Мулявина
С народным артистом СССР Иосифом Жиновичем и его народным оркестром сложились сбалансированные отношения (может, «виной» соседние комнаты в филармонии?). В 1973–м даже совместное отделение на концерте отыграли в Москве едва ли не по инициативе Иосифа Иосифовича. Народ в зале стонал, а мы и оркестранты кайфовали. Тем более это не какие–то там дни культуры, а кассовый концерт! Ну а Мулявин просто сиял: мечта, считай, исполнилась (Володя к такому опыту с оркестром постоянно тянулся), хотя приходилось постоянно «одергивать» себя — подстраиваться под специфическое звучание тех же цимбал. Но пусть и успешные — это были первые и почти последние выступления «Песняров» с оркестром аж до 30–летия ансамбля (а потом — только концерт «Белорусских Песняров» с оркестром Липницкого). Что–то не складывалось, что–то мешало все это время. А попробуй сесть на месяц репетировать со стационарным коллективом, когда счет свободного времени между гастролями редко шел даже на недели — пару дней перевести дух, и снова в путь. Так что случались какие–то отдельные выступления с оркестром, но это было так далеко до мечты Володи Мулявина. Помню, как на правительственном концерте в Минске нам поставили «Веронику» с оркестром оперного театра. Мы было обрадовались, но они в, как всегда, заковыристой аранжировке Володи Ткаченко с трудом одолели пару трудных синкоп.
«Отпустите гуся!»
С «Криком птицы», а точнее, монументальным финалом композиции, связана такая история. По–моему, солнечный Ташкент. Все сбились со счета, какой концерт мы играем, но точно знаем — последний. А значит, «зеленый» — тот, на котором можно «пошалить», и за это ничего не будет. Традиция! Не наша, но подхваченная нами. Для чего она? Наверное, не понять это, когда у тебя один концерт в неделю и не успеваешь «позеленеть»: каждый раз работаешь в кайф и для себя, и для зрителя. То ли дело непрерывно 20 дней мотаться по лучшим колхозам БССР, позже — по декаде три раза в день выходить на сцену в столицах республик и крупных городах Советского Союза. И когда приходил конец мытарствам, а в кармане оставались какие–то деньги, тянуло на шалости — такие, чтобы потом напиться и забыть. Важно, чтобы было смешно.
Так вот, «Крик птицы» в то время шел последним номером концерта. Инициативная группа тайно (чем меньше людей в курсе, тем ярче эффект) отправила директора ансамбля Леню Знака на базар за курицей. «Зачем?» — был его робкий вопрос. «Надо», — с таким ответом Леня не спорил. Правда, он переусердствовал — притащил гуся. Кстати, отменного: жирного, по размерам — альбатрос, не меньше. И пока Володя в луче прожектора с надрывом пел в «Крике...», гуся пронесли в осветительскую у самой сцены. Пустить птицу в полет было решено к концу номера. В итоге на словах финального куплета «И бросили птицу на стол...» тушка взлетела и пошла на стремительную посадку. У тех, кто был поближе к расчетной точке падения и не знал о гусе, как и я, все оборвалось. Из зала летит нечто явно больше помидора, которыми могли «наградить» разъяренные зрители (да и в кайфе ташкентцы вроде бы). Но эти мысли заняли мгновение, Гусь–альбатрос на моих глазах успешно приземлился рядом с Мулявиным.
Весь в образе, Володя и глазом не повел, пока песня не закончилась, хотя звук «шмяк» был приличный. Но потом и он рассмотрел диковинное животное у себя под ногами, стал проверять носком ботинка, кто это. Тем временем зрители шли с букетами, с поцелуями, со слезами, овации бесконечные (то ли Володиному исполнению, то ли полету гуся — шутка!). Это по ту сторону сцены. На ней самой случайно видевшие «НЛО» ржали, а знавшие о полете ржали и хотели поскорее ретироваться во спасение: разнос от Мулявина казался неизбежным. Но... всех пронесло, не считая того, что он кое–кого (кого догнал) пнул коленом, когда вышел из состояния созерцательной задумчивости. А вот гуся отправили в ресторан.
...Уже при очередных пересказах все вспоминали, что в момент, когда гусь пролетал сквозь луч прожектора, не хватало хорошего выстрела. Для обоснования сценического существования птицы. А публика, уверяли шутники, поверила бы.
Точка отсчета
Ну и еще немного размышлений о «началах» — без малейших претензий на лавры музыковедов. Чем больше теперь, на приличном временном расстоянии, переслушиваю наши первые записи, нет–нет а задамся вопросом: а что принимать за точку отсчета в случае «Песняров»? Скажем, в Индии сверхзадача исполнителя традиционной музыки — воспроизвести ее так, как она звучала четыре тысячи лет назад. Когда Василий Андреев создавал народный оркестр, по набору инструментов он опирался на источники XIX века. «Народный танец» — это постановка конкретного хореографа. Ну а «Песняры» в 1970–х могли услышать от бабушек, как пели в белорусских деревнях с полвека назад. А как там звучало в XIX веке или раньше? Сколько тут традиционного, а сколько — от исполнителя? Вот когда бы и познакомиться с довоенными записями Геннадия Цитовича или Рыгора Ширмы! Но статус этих колоссальных персон, их скепсис в отношении ансамбля и наш особый вид гордости, которая бывает только в молодости, не давали песнярам самим пойти на сближение с ними. В принципе, каждое новое поколение относится к предыдущему примерно так, как относились молодые «Песняры» к седым фольклористам. Уже с возрастом стало приходить осознание дел этих грандов. Ведь как обогатили они белорусскую культуру, когда «отжали» лучшие песни у польской власти во времена Западной Белоруссии! А еще помню, как Мулявин подозвал меня послушать, как поет женская группа хора Цитовича. С открытыми ртами стояли: потрясающее мастерство, безупречно!
После стопки самогона и на камеру
«Песняры» несколько раз слушали народные песни в белорусской глубинке. Правда, в Заславле, Мстиславле или Несвиже это было в рамках фотосъемок для московской и минской прессы, которые делал в основном Юра Иванов. Мы приехали, спели с местным ансамблем — и назад в Минск. Настоящие фольклорные экспедиции организовывал ансамблю Игорь Лученок. В первую полесскую вылазку с ним отправились Володя Мулявин и Толя Кашепаров. А летом 1975–го, вторым заходом, с Игорем выбрался один Мулявин. Володя уже задумал первую «крупную форму» — «Песню пра долю» — и, видимо, хотел подзарядиться от истоков перед этой работой. Да и дело было летом: у всех отпуск, а он, как известно, отдыхать не умел. Но вместо песняров на хвост ребятам тут же сели киношники. Режиссер Дмитрий Михлеев давно охотился за натуральными кадрами для своего фильма «В земле наши корни». Но найти пару дней «Песнярам» постоянно мешали плотные гастроли. Вот Володя и «сдался» за всех (хотя потом и остальные песняры прокатились по деревням, но поближе к Минску).
В полесских селах артисты «из телевизора» дожидались, когда женщины отработают в поле (мужчины часто отказывались сниматься), приоденутся, а на месте выпьют по стопке самогона. Тогда и начинались песни, разговоры... На первой же после отпуска репетиции мы послушали несколько бобин с записями. И музыкальные открытия поджидали на каждом шагу: какие у бабушек гармонии нетипичные, какой своеобразный мелодизм! Мурашки бежали от их пения, от манеры, от чистоты интонаций — так по–настоящему все звучало! Ни у профессионалов, ни в самодеятельности я такого больше никогда не слышал. Никогда! Это не вырванное из естественной среды и механически перенесенное в рамки поп–музыки тирольское пение, скажем. Здесь живая, ощутимая, переданная через поколения песня. А слова? Ни один поэт не сложит их так легко и естественно, хотя словарный запас его может быть огромным! Просто он этой жизнью не дышит. Другое дело, что и спустя почти полвека народная песня в Беларуси кое–где еще сохранилась в том самом виде. Вроде урбанизация наступает, деревни вымирают, а народные коллективы дают новую жизнь древним обрядам, и, кроме стариков, в них участвуют дети. Может, так и возобновится преемственность, несмотря на пробелы в несколько советизированных поколений?
«Гусляр» без Гусляра
Бывали курьезные истории со стаканом. Мулявин в хорах «Гусляра» не участвовал: выходил на свою арию и уходил за кулисы. Оттуда он еще в коде пел для укрепления финального аккорда. А однажды перед очередным минским «гуслярским» концертом Володя пересекся за кулисами с Виктором Вуячичем. Ну сидят они, говорят о чем–то, а мы — на сцену. Мулявин появляется из тени закулисья по расписанию. Князь, его оппонент, уже у микрофона вовсю угрожает, ядом брызжет. Отхожу, а Володя бьет по струнам. «Б–бац!» — не тот аккорд! Напряженно ищет нужный, еще пару раз промахивается, находит и... вступает «мимо кассы». По остекленевшим его глазам понимаю: встреча с Вуячичем зря не прошла, а в теплой каморке Вову и развезло. Что делать? Вскакиваю, ору что есть мочи, связки — на грани, а все от страха: это ведь какой огромный кусок еще петь предстоит! В общем, выношу приговор и хороню Гусляра досрочно — выгоняю опешившего Володю со сцены! (Причем сценарий–то я, выходит, и не нарушил!) Он на меня смотрел затуманенным взором, понял, что не дают петь, и побрел за кулисы. Короче, второе отделение в тот день прошло без Мулявина, а публика отнеслась с пониманием: приболел артист, бывает....
Вносили коррективы
С кадрами складывалось по–разному, как и в любом творческом коллективе. До московского конкурса очередь желающих к нам не выстраивалась. Несколько сильных музыкантов как раз могли бы оказаться очень полезными для уровня коллектива, но приходили пацаны, которые изображали три ноты. Зато после победы интересовались вакансиями часто. Даже из Новосибирска приезжали прослушиваться в Минск! Но у Мулявина уже сложилось мнение, которого он долго держался неизменно: коль брать музыканта, то он должен внести в инструментальную часть или в вокал новизну. Потому и делал кадровые решения поступательно и придирчиво — перед ним ведь никто не ставил задачу закрыть ставки любой ценой в кратчайшие сроки. Бывало, Володя мог быть в ком–то очень заинтересован как в музыканте, но почему–то так и не принимал человека в коллектив. Скажем, на место пианиста претендовал какое–то время Юрий Гильдюк, сегодняшний худрук Белгосфилармонии. В искусстве не последний человек, выпускник Московской консерватории, талантливый, но не сложилось. Так что приход двух вокалистов Лени Борткевича и Толи Кашепарова, а затем блестящего пианиста Толи Гилевича, мультиинструменталиста Вовы Николаева и скрипача Чесика Поплавского — все это корректировки пути «Песняров» и обдуманные решения Мулявина. И, кстати, после их появления в ансамбле на какой–то период наступил кадровый штиль. Значит, Володя сделал точный выбор.
Чем дальше мы уходили от зенита первой славы, тем новички все чаще оказывались просто не готовы к работе в песняровском ритме. Тут хватало вариаций: один попал «в тему» случайно, другому лишь бы кирнуть, а кого–то не интересовала фольклорная основа, хотелось играть только свое, причем со своим «фейсом» на первом плане. И пусть все это касалось нескольких товарищей за все годы, но не воевать же за каждый такт? Такое шло вразрез с интересами ансамбля. Да и холодные глаза не спрячешь, когда работа кипит. О таких персонажах, на мой взгляд, и говорить нужно по принципу — «были — не были» в ансамбле, а можно и не вспоминать. Но иной из них свою роль так преподаст, что только диву даешься: такой, мол, я талантище, а этот Мулявин непрозорливым оказался... Точно Змей поганый ему «нашипел» что–то против!
«Чтобы на репетициях я его не видел!»
Сейчас думаю: вроде мне тогда за сорок стукнуло, а все казалось, что незаменимых по–прежнему нет. Может, потому что Володя Мулявин в конце концов всегда находил отличных музыкантов, пусть и не с первой попытки. К тому же в «Песняры» часто принимали с прицелом: ну а вдруг что–то интересное из очередного «рекрута» получится. Хотя порой клевый в общении пацан недотягивал как музыкант (но такое, наверное, могло прокатить разве что вначале, когда к нам никто не шел). Или наоборот: не всегда даже хороший музыкант комфортен в работе да еще, как говорится, в одну сторону с коллективом смотрит. Случай из «змеиной» практики: во второй половине 1980–х с одним новичком дошло до крайней стадии — Мулявина трясло от ярости. «Возьми у него заявление, и чтобы на репетициях я его больше не видел!» — кипел он. Так и «выжали» одного из клавишников. Ошибся Володя или нет, а этот парень вырос в музыканта, вполне успешного композитора.
Диета на «сухаче»
Зло в «Песнярах» наказывалось мгновенно: сполна доставалось и молодым, и опытным, и крутым. Причем бить рублем в нашем случае не получалось. Хоть весь оклад размером в стольник с небольшим отними — это капля в общем заработке. А от ставки за концерт резать несправедливо: что бы ни сделал за кулисами, а концерт отработал. Но Володя Мулявин мог и на принцип пойти ради трезвости в коллективе (вот почему случившееся с ним позже для меня настолько удивительно!). По первому времени особенно доставалось его старшему брату Валере — нет–нет, а любил он выпить. Но когда речь шла о мелочах, все сводилось к шутке. К примеру, за несколько дней до трагедии в Ялте в июле 1973–го ансамбль колесил по Крыму. Тогда Валера по совету Лиды Кармальской сел на диету из сыра и сухого вина. Но как сел — ему больше хотелось винца крымского, словно подростку какому–нибудь зеленому, который от мамки оторвался. И он использовал случай и душу отвести, и от брата по шее не отхватить. Короче, Валера, самый старший из нас по возрасту, с двумя детьми и женой где–то в далекой Чите, купил не бутылку и не две, а целый ящик отличного местного «сухача» с огромным куском сыра. С такой ношей на местном базаре его встретила Лида Кармальская. Но «худел» старший Мулявин тихонько — в своем номере и до поздней ночи. Причем сыр ему не пошел вообще — почти нетронутый лежал на столе, когда я с Володей пришел расталкивать Валеру. А он глаза еле продрал и таращится на нас. Тогда Вова и говорит ему с фирменной ухмылочкой в усы и взглядом исподлобья: «Слушай, а ты прямо заметно похудел, говорят, диета какая–то...»
Отказать Высоцкому, не обидев Баснера
Одна из историй, когда «Песняров» хотели использовать для своих целей, связана с Владимиром Высоцким. С Володей Мулявиным все переговоры тогда вел композитор Вениамин Баснер, автор «Березового сока». Дело было году в 1975 — 1976–м, когда мы как раз плотно контактировали — записали его «Девушку из Бреста» (на стихи Михаила Матусовского, как и «...сок»). А с Высоцким связывали Баснера баллады к фильму «Стрелы Робин Гуда». Писались эти вещи под конкретного исполнителя, но из картины их выбросили вслед за артистом. Тогда именитый советский композитор стал пробиваться с материалом на «Мелодию», куда Высоцкому, несмотря на авторитет Баснера, естественно, ходу тоже не давали. Тогда в чью–то голову пришел вариант: ситуацию спасет совместная работа Высоцкого с «Песнярами». И тему эту Мулявин несколько месяцев ходил обсуждать с Баснером к Высоцкому, который, мне запомнилось, тогда постоянно лежал в больнице. Дело, говорят, дошло до нот, но на репетициях мы за баллады так и не брались. Почему? В принципе, все очевидно: не хотелось Володе обижать ни Баснера, ни Высоцкого (для него запись на «Мелодии» могла стать пропуском на большую эстраду). С другой стороны, «Песня пра долю» авторства самого Мулявина уже шла к сдаче худсовету, и зачем же ставить самому себе палки в колеса сотрудничеством с неудобным со всех сторон Высоцким перед собственным экспериментом? В общем, видно было, как Мулявин мучился — не хотелось ему ввязываться в эту авантюру. К тому же песни баснеровские — ну совсем непесняровскими были. Правда, советов от нас Володя не ждал: все «варилось» как бы в стороне, только с его участием. Я, к примеру, только урывками улавливал, что есть какое–то движение с Высоцким, но без конкретики. А в какой–то момент Мулявин, уж не знаю почему, вообще стал спускать все на тормозах. И участником финала этой истории невольно оказался и я.
Как Мулявин прятался от Высоцкого
Мне и Лене Борткевичу очень хотелось попасть на какой–нибудь спектакль с участием Высоцкого. Приедем в Москву — только и разговоров о них. И тут вдруг — свободные дни в Москве после выступления на комсомольском съезде в Кремле, помню, в зале присутствовал Брежнев, который сидел в ложе. (Кстати, Валере Дайнеко повезло в этом отношении больше: когда мы уже договорились о его приходе в «Песняры», он поехал отрабатывать с «Червоной рутой» концерт в Туле, где Брежнев вручал городу звание города–героя и сидел на выступлении в первых рядах.) Пользуясь почти невероятной по тем временам для «Песняров» форточкой, мы с Борткевичем кинулись к Яну — главному администратору Театра на Таганке Валере Янкловичу: «Выручай!» Знакомы мы с ним были еще по Минску, когда несколько месяцев Ян был администратором «Лявонов». (С этого, кстати, и началась его неартистическая карьера: потом был театр режиссера Юденича с эстрадным уклоном, затем — знаменитая «Таганка».) И дело–то плевое, казалось нам, — достать билеты на Высоцкого. Тем более у его же администратора (почти всемогущего, который каким–то чудом провез Высоцкого по всем крупным городам Союза), тем более нашего знакомого. Ну и песнярам–то наверняка местечко найдется. Но мы ошиблись: песняры не песняры, а Янклович с порога развел руками и сослался на аншлаг. «Мест нет! Не могу!» — повторил он. А сам сидит и пыхтит американскими сигаретами. Я его даже подколол на эту тему, мол, здорово, Валера, живешь. «Так вот и живу: оклад маленький, а сигареты — американские...» — почти с тоской ответил Ян.
После такого облома мы с Борткевичем сели на телефон и давай Мулявину звонить с намеком на его общение с Высоцким — помоги. И Володя как–то за пару часов все решил то ли с Яном, то ли с самим Высоцким: во всяком случае, именно он и должен был нас забрать у входа в театр. Что Мулявин наобещал — не сказал, но отправлял нас (кстати, сразу на два спектакля договорился — «Гамлет» и «Десять дней, которые потрясли мир») с заданием прикрыть его. «И говорите что угодно!» — сказал по телефону Вова. Ну а прояснилось все, когда Высоцкий вышел из своего шикарного «Мерседеса» у входа в театр со словами: «А что Мулявин? Вас посылает, а сам пропадает?» Мы не в курсе их договора, так что промямлили какую–то ерунду о резко сменившихся планах Мулявина. Но стало ясно: он ждал именно Володю — наверняка хотел переговорить с ним с глазу на глаз о своем вопросе. Тем не менее Высоцкий подошел к кассе, выписал нам места и сам разместил в зале. На следующий день Высоцкий тоже ждал самого Мулявина. Пришлось краснеть и опять врать, когда он спросил что–то вроде: «Муля все шифруется?» Мне показалось, что с обидой это прозвучало: если сказал, то пусть выполняет обещание. Или даже с жесткостью. (Причем Высоцкий и запомнился мне как раз таким — жестким, прагматичным, хотя, может, это конкретность, видение своей цели.) Потом, уже поспокойнее, сказал, что сегодня аншлаг, но нас посадят — хоть в проходах, но посадят. Мы ко входу, а женщина–администратор стала стеной: мест нет. Мы ей о Высоцком, который обещал нас посадить. Она даже пошла к нему уточнять, и пару мест нам нашли.
Вот и все встречи. За кулисы в антрактах или после спектаклей, как бы Лене Борткевичу ни хотелось, мы не ходили: никто нас туда не провожал, да и сами не рвались после прохладного приема Высоцким на входе. Ноты баллад Баснера остались после развода на квартире у второй жены Мулявина, как сам Володя говорил. На том для «Песняров» тема с Высоцким была закрыта. И он о нас забыл, когда ему удалось записать пластинку во Франции. А оба спектакля любопытные. Это, что называется, надо видеть. Песни песнями, но на подмостках Высоцкий — совершенно другой: забываешь обо всем и воспринимаешь всю постановку только через темперамент одного артиста.
Знаменитый скандал в Волжском в конце 1971–го разгорелся не потому, что кто–то кому–то счета выставлял. Местное телевидение решило воспользоваться негласным правом снимать последний концерт гастролей. У нас спросили разрешение, мы согласились. За съемки «Песнярам» никогда не платили. Но потом оценили возможности своего еще полусамопального аппарата. Короче, Мулявин от имени ансамбля от съемок отказался. Но к вечеру телевизионщики стали устанавливать в зале камеры. Володя было завелся, а эти пацаны оправдываются, мол, дали отмашку... Тогда Володя предложил компромисс: снимаете только первое отделение, а мы переставляем номера, сыграем песни, где, скажем, хоров поменьше. «Песняры» все сделали как обещали: песни перетасовали, отделение отработали. Правда, звук записывали через единственный микрофон рядом с колонкой.
Выходим на сцену после антракта, а у камер снова включаются огоньки. Мулявин шепнул: объяви о прекращении съемки. Я и озвучил: «По техническим причинам продолжение телевизионной съемки невозможно». Ждем, ничего не происходит. Тогда по указанию Володи я спрыгнул в оркестровую яму к тому самому микрофону для записи звука и опустил его стойку вниз. Все! А оказалось, чуть не прикончил ансамбль этим своим прыжком. Тем временем телевизионщики еще немного поснимали и свернулись, концерт благополучно завершился. А уже на следующий день Мулявина вызывает на ковер первый секретарь обкома... Сразу за этим разговором в высоком кабинете пошли письма, заметки в прессе. Ансамбль обвинялся в срыве выступления и «звездной болезни». Короче, началась самая настоящая травля, которую все мы прочувствовали на собственной шкуре. И фоном шло, что мы за телесъемки отгребали огромные бабки. Вранье же!.. Ансамбль по настоянию руководства филармонии, на которое надавил министр культуры БССР Юрий Михневич, отправили в отпуск за свой счет месяца на три, концерты после Краснодара как отрезало, отменяли все трансляции с нашим участием по телевидению и радио. Вроде вчера были за границей, занимали места на конкурсах, а сегодня от безысходности едва по ресторанам не разбежались.
Пришлось нести ахинею
Спасли «Песняров» огромные деньги, которые советское Министерство финансов получало в виде всевозможных отчислений от выпуска пластинок и кинопроката. Наши диски, конечно, никто не собирался изымать из продажи. Ну а ко времени скандальчика на экраны вышел фильм «Мировой парень», который и вытащил нас из кратковременного, но неприятного простоя. С его первых титров мгновенно выстрелила песня «Березовый сок» (которую выдали, кстати, целиком — теперь так не принято). Правда, больше в этом фильме стрелять было и нечему — там в главной роли был грузовик МАЗ. Но в песне сошлось буквально все одно к одному: уже известные «Песняры», голос Борткевича в лучшие его годы, и песня Баснера хороша, и тон задавала ностальгический. Радио тогда засыпали просьбами поставить «...сок»! Но как поставишь, если все редакторы в курсе негласного запрета? И пусть белорусское Минкультуры успехи «Песняров» по–прежнему не радовали (вроде шли гигантские суммы от работы ансамбля в госбюджет, а на долю отрасли все равно от них приходился шиш — пресловутый остаточный принцип), но вопрос надо было решать. Дело дошло до белорусского ЦК, чуть ли не Машерову пришлось вмешаться. На Мулявина давили, заставляли публично извиниться за случай в Волжском, убеждали, что для коллектива это вопрос жизни и смерти: унижайся, забудь гордость, а скажи все, как надо, чтобы правильно прозвучало. И Володе намекнули, мол, будешь упрямиться — новый худрук быстро найдется. Что оставалось делать? Пришлось нести ахинею, чтобы кто–то где–то ее прочитал. И «Комсомольская правда» напечатала «покаяние» со сжатыми зубами за подписью Володи. Ну а мы сочувствовали Вове, разделяли его участь, но радовались возможности снова работать. Правда, на фоне этого скандала пришла еще большая известность — просто наивысшая ступень! Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Вернее, «Березовый сок». Кстати, мы для вида поломались еще — не спешили песню включать в концерты.
«А почему не на «Волге»?»
С огромными по советским меркам заработками богачами хотя бы в пределах республики мы так и не стали. Нас воспитывали, что дело — прежде всего, так что цели накопить или закупиться какими–нибудь шмотками не ставили. Все, начиная с Мулявина, по пять лет в одной дубленке ходили, да и машины раз в год никто не менял. Кстати, мои оренбургские дружки допытывали меня, когда я приехал навестить родных уже после конкурса: «А почему не на «Волге»? Говорят, вам после конкурса каждому выдали по машине». И как я ни отпирался, что никаких машин не давали, кажется, мне так и не поверили. А свои первые «Жигули» я купил в 1975–м за 7 тысяч рублей. Только если рядовой гражданин копил минимум лет десять, то я справился за пару–тройку.
Соло без понтов и музыканты покруче
А вообще, популярность — это ежедневная пахота. И на концертах, и на студии, и с теми же импровизациями или соло. Скажем, в «Песнярах» поначалу сольные куски были только у Володи Мулявина как у гитариста. Но еще в «Лявонах» он написал и мне пробный кусочек в аранжировке песни для Эдика Мицуля, когда тот еще работал с нами «паровозиком». Причем не принято было понтоваться, дергаться в конвульсиях, бежать в центр сцены. Партия саксофона — так сделай шаг вперед! Как и в «Гусляре», встал со стула, отыграл флейтовую импровизацию в луче прожектора и снова сел. Да и какие понты, когда рядом музыканты куда покруче: Ткаченко, темпераментный Растопчин, ни с кем не спутаешь Паливоду и Демешко... А когда, что называется, заполучили классного профессионала Толю Гилевича — нашу первую удачу, одного из лучших музыкантов Минска, а то и просто лучшего! Без консерваторского образования, после училища, он сыграл колоссальную роль в «Песнярах». Помню, как его блестящее фортепианное соло с бесконечными вариациями преобразило почти частушку «У месяцы вераснi»! Не зря Мулявин в своей аранжировке оставил этот кусок ненаписанным, доверил его таланту Толи. Мулявин в тех же «Завушнiцах» отрывался каждый раз по–новому. Думаю, и возвращался к этой песне и в начале 1990–х, и на 30–летии «Песняров» потому, что кайфовал от нее. Ну а для Валеры Дайнеко импровизация, особенно джазовая, — родная стихия. Вроде красочки, детальки, а шикарную концовку «Зачарованнай» всегда ждешь: как он соригинальничает сегодня? Это уже почерк, характер Дайнеко–музыканта.
Докололся и откосил
Чье–то отсутствие на сцене — всегда проблема, в том числе и творческая, и уже не все из задуманного получается. Тем более тогда вокал или инструментал компьютерными подкладками не подменяли. Так что за первые лет двадцать «Песняры» дали считаные концерты в неполном составе. И кто после этого скажет, что внутренний устав в эстрадном коллективе — это так, для галочки? При всех кайфах артистической жизни ответственность за работу в нашем деле — все–таки не просто слова. Этих правил держался каждый песняр, новички схватывали тонкости на лету. Так что если ты на сцену не вышел, значит, что–то с тобой действительно приключилось.
Например, Леня Тышко однажды в гостях колол орехи и перекусил сухожилие на руке. За ночь его партии на бас–гитаре снял Юра Денисов, а сам Леня пел нижние партии за кулисами. Вроде случай разовый, а с тех пор внимательные фанаты считают Денисова одним из бас–гитаристов «Песняров». Есть и те, кто божится, что Мулявин пел «Александрыну». Это было в 1971–м, когда в Полтаве полтора солиста, Володя и я, выкручивались без Лени Борткевича. Публика тогда еще не выучила всех в лицо, и вопросов вроде, а где тот, который «Александрына», не задавали. Зато мы сразу почувствовали, что значит «освобожденный» солист в ансамбле! А в олимпийской Москве 1980 года вылетело сразу два вокалиста: заболели Валера Дайнеко и Володя Мулявин. Решение по выступлению в «Октябрьском» принималось на уровне первого заместителя министра культуры СССР Василия Кухарского. Наверху опасались, что отсутствие «Песняров» породит волнения и, не дай бог, это заметят иностранцы! В итоге нас попросили выйти хотя бы на несколько песен. Причем Игорь Пеня и Толя Кашепаров взяли часть репертуара Мулявина и Дайнеко. Зато мы неожиданно помогли Валерию Леонтьеву. Он отработал почти сольный концерт, один из первых в Москве, с «Песнярами» на разогреве.